Надежда Тэффи. Экзамен На подготовку к экзамену по географии дали три дня. Два из них Маничка потратила на примерку нового корсета. На третий день вечером села заниматься. Открыла книгу, развернула карту и поняла, что ничего не знает. Ни рек, ни гор, ни городов, ни морей, ни заливов, ни бухт, ни губ, ни перешейков – ровно ничего. А их было много, и каждая штука чем-нибудь славилась. Подзубрить названия Маничка еще, может быть, и успела бы, но уж со славой ни за что не справиться. – Господи, дай выдержать экзамен по географии рабе твоей Марии! И написала на полях карты: «Господи, дай! Господи, дай! Господи, дай!» Три раза. Потом загадала: напишу двенадцать раз «Господи, дай», тогда выдержу экзамен. Написала двенадцать раз, но, уже дописывая последнее «Господи, дай», сама себя уличила: – Ага! Рада, что дописала. Нет, матушка! Хочешь выдержать экзамен, так напиши еще двенадцать раз, а лучше и все двадцать. Достала тетрадку, так как на полях карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала: – Радуешься, что двадцать раз напишешь, так и экзамен выдержишь? Нет, милая моя, сто раз напиши-ка, и ни слова меньше… Перо трещит и кляксит. Маничка отказывается от ужина и чая. Ей некогда. Щеки у нее горят, её трясёт от спешной, лихорадочной работы. В три часа ночи, исписав две тетради, она уснула над столом. Тупая и сонная, вошла она в класс. Вошел учитель, сел, равнодушно собрал все билеты и перетасовал их. Тихий стон прошел по классу. Заволновались и заколыхались, как рожь под ветром. – Госпожа Куксина! Маничка подошла, взяла билет и прочла. «Климат Германии»… – Пожалуйста, госпожа Куксина. Что вы знаете о климате Германии? – Климат Германии славится тем, что в нем нет большой разницы между климатом севера и климатом юга, потому что Германия, чем южнее, тем севернее… Учитель приподнял одну бровь и внимательно посмотрел на Маничкин рот. – Садитесь, госпожа Куксина. Следующий экзамен был по истории. И весь следующий день Маничка была подавлена, ей хотелось развлечься. И она купила у мороженщика десять порций фисташкового, а вечером уже не по своей воле приняла касторку. Зато на другой день – последний перед экзаменами – пролежала на диване, читая «Вторую жену» Марлитта, чтобы дать отдохнуть голове, просто переутомленной географией. Вечером села за Иловайского и робко написала десять раз подряд: «Господи, дай…» В шесть часов утра тетка из соседней комнаты услышала, как Маничка говорила сама с собой . –Ага! Не можешь! Тысячу шестьсот раз не можешь написать «Господи, дай», а экзамен выдерживать – так это ты хочешь! Так это тебе подавай! За это пиши двести тысяч раз! Испуганная тетка прогнала Маничку спать. В классе старая картина. Успеть бы только написать ровно шестьсот раз, иМаничка блестяще выдержит! – Госпожа Куксина Мария! Нет, не успела! – Что вы знаете о войнах Анны Иоанновны, госпожа Куксина, и об их последствиях? Что-то забрезжило в усталой Маничкиной голове: – Жизнь Анны Иоанновны была чревата… Анна Иоанновна была чревата… Войны Анны Иоанновны были чреваты… Маничка приостановилась, посмотрела на учиоеля таким взглядом, точно хотела сказать: «За что мучаешь животных?» и , вспомнив наконец то, что нужно, ответила: – Последствия у Анны Иоанновны были чреватые… Учитель забрал бороду в ладонь и прижал к носу. – Не расскажете ли вы теперь, госпожа Куксина, почему Орлеанская дева была прозвана Орлеанской? Маничка мысленно дала обет никогда не есть сладкого и не грубиянить. Посмотрела на икону и ответила твердо, глядя учителю прямо в глаза: – Потому что она была девица.
Татьяна Петросян. Записка Записка имела самый безобидный вид. В ней по всем джентльменским законам должна была обнаружиться чернильная рожа и дружеское пояснение: «Сидоров – козёл». Так что Сидоров, не заподозрив худого, мгновенно развернул послание... и остолбенел .В нём крупным красивым почерком было написано:«Сидоров, я тебя люблю». В округлости почерка Сидорову почудилось издевательство. Кто же ему такое написал? Прищурившись, он оглядел класс. Автор записки должен был непременно обнаружить себя. Но главные враги Сидорова не ухмылялись злорадно. Зато Сидоров сразу заметил, что на него не мигая глядит Воробьева. Не просто так глядит, а со значением! Сомнений не было: записку писала она. Но тогда выходит, что Воробьева его любит?! И тут мысль Сидорова зашла в тупик и забилась беспомощно, как муха в стакане. ЧТО ЗНАЧИТ ЛЮБИТ??? «Будем рассуждать логически,— рассуждал Сидоров логически.— Что люблю я? Груши! Люблю — значит, всегда хочу съесть...» В этот момент Воробьева снова обернулась и кровожадно облизнулась. Сидоров окоченел. Ему бросились в глаза ее давно не стриженные... ну да, настоящие когти! Почему-то вспомнилось, как в буфете Воробьева жадно догрызала костлявую куриную ногу... «Нужно взять себя в руки, — взял себя в руки Сидоров. (Руки оказались грязными. Но Сидоров игнорировал мелочи.) — Я люблю не только груши, но и родителей. Однако не может быть и речи о том, чтобы их съесть. Мама печет сладкие пирожки. Папа часто носит меня на шее.» Тут Воробьева снова обернулась, и Сидоров с тоской подумал, что придется ему теперь день-деньской печь для нее сладкие пирожки и носить ее в школу на шее, чтобы оправдать такую внезапную и безумную любовь «Еще не все потеряно,— не сдавался Сидоров.— Я также люблю нашу собаку Бобика. Особенно когда дрессирую его или вывожу гулять...» Тут Сидорову стало душно при одной мысли о том, что Воробьева может заставить его прыгать за каждым пирожком, а потом выведет на прогулку, крепко держа за поводок и не давая уклоняться ни вправо, ни влево... «...Люблю кошку Мурку, особенно когда дуешь ей прямо в ухо...— в отчаянии соображал Сидоров,— нет, это не то... мух люблю ловить и сажать в стакан... но это уж слишком... люблю игрушки, которые можно сломать и посмотреть, что внутри...» От последней мысли Сидорову стало нехорошо. Спасение было только в одном. Он торопливо вырвал листок из тетрадки, сжал решительно губы и твердым почерком вывел грозные слова: «Воробьева, я тебя тоже люблю». Пусть ей станет страшно.