То, что в наше время традиционные представления о культуре речи претер¬певают существенные изменения, вряд и вызовет у кого-то сомнения. Мы не будем давать оценок этим изменениям. Кто-то говорит о том, что культура речи катастрофически падает, кто-то счита¬ет, что процесс объективен, закономе¬рен и неизбежен. Кто-то даже радует¬ся новациям и «всем сердцем слушает музыку» происходящего, если, конеч¬но, это можно назвать музыкой. Дело не в этом. Попробуем заглянуть в суть явлений. А в суть уже давно заглянули. В принципе, все, что буквально обру¬шилось на наш (и далеко не только на наш) язык на рубеже тысячелетий, было четко и ясно предсказано нашей лингвистикой несколько десятилетий назад. Характерно, что наиболее прозорливы¬ми оказались не столько сугубо акаде¬мические ученые, сколько те, кто имел непосредственное отношение к вузов¬ской и особенно школьной педагогиче-ской деятельности, т. е. те, кто находился, так сказать, «в живом материале». Имён здесь много, и обзор «культурно-лингвистических пророчеств» занял бы огромный объем. Достаточно на¬звать, например, имя М. В. Панова, который задолго до всех этих «перестро¬ек» и «дефолтов» писал и говорил о росте спонтанности в современной речи, преобладании диалогизма в ней и о многом другом, о чем сейчас не гово¬рит только ленивый. Многое сбылось лаже в частностях. К примеру, идея о росте аналитизма в нашей речи. Рань¬ше известны были только плащ-палат¬ка, штык—нож и диван—кровать. Ну,стоп—кран и еще десяток-другой так называемых слов-биномов. Современ¬ная речь буквально утопает в «топ-ме¬неджерах», «шоу-бизнесах» и «бизнес-леди» с их «имидж-мейкерами» (кста¬ти, так и не знаю, как писать это слово, через дефис или слитно, и мне ни капельки не стыдно). Счет идет на тыся¬чи единиц. Что, как известно, ставит под удар один из «сокровеннейших» знаков русской орфографии — дефис. Достаточно вспомнить, скажем, о том, что для поэзии, особенно XX в., вопрос о дефисном или слитном написании по¬этического неологизма был такой же животрепещущий, как и вопрос о смыс¬ле жизни. Но это — в сторону. Итак, многое из появляющегося в на¬шей речи сейчас специалисты предви¬дели давно. Но, как говорит молодежь, «жизнь оказалась богаче». Она внесла коррективы, уточнила прогнозы и мес-тами, мягко говоря, несколько сгусти¬ла краски. И все же повода для паники нет. Опасения обоснованны, но конец света явно не состоится. Все, что происходит с речью, проис¬ходит именно с р е ч ь ю, но никак не с языком. Лингвисты на протяжении последних почти двух десятилетий с неподдельной тревогой следили за тем, затронут ли привносимые в нашу жизнь новшества (нашествие английских за¬имствований, жаргонизация, письмен¬ная имитация разговорности в Интер¬нете и т. д.) систему языка. Или же сле¬дует говорить лишь о некоем «бунте» реализаций этой системы, бунте, конеч¬но, как и положено бунту, «бессмыс¬ленном и беспощадном», но по сути никак не затрагивающем саму систе¬му. Выясняется, что система языка ос¬талась незатронутой. Чисто практиче¬ски это выражается, например, в том, что русский язык и в школе, и в вузе можно (а иногда даже и лучше) препо¬давать по учебникам 60—70-х годов про¬шлого века. Кое-что, разумеется, мож¬но скорректировать в лексике (потеряв¬шие актуальность советизмы и т. п.), кое-каких комментарии профилакти¬чески-рекомендательного характера по¬требовал бы раздел орфоэпии, но в це¬лом — не более того. Современные учебники подчас слишком сосредоточиваются на несущественных моментах. Например, авторы часто упорно расши¬ряют раздел, посвященный жаргону и прочим «нелитературным грехам» со¬временной речи. А между тем вряд ли он того заслуживает. Не могу не про¬цитировать здесь слова В. М. Шукши¬на, произнесенные им около сорока лет назад и ничуть, как мне кажется, не утратившие своей актуальности и сей¬час. Отвечая на вопросы журналистов о повышении роли жаргонизмов в худо¬жественной литературе, В. М. Шукшин сказал: «Тут — странное дело: в литературе стало мо¬дой, в жизни — все не так. Крупный вор ни-когда не станет «по фене ботать» — говорить языком воров, за редким исключением. «Бота-ют» — хулиганы, мелкие воришки, «щипачи», студенчество. Семь лет назад я сам был сту-дентом — никакого такого особого жаргона у нас не было: отдельные специфические слова, более или менее остроумные, несколько облег¬чающие постоянный серьезный страх перед эк-заменом, и еще — что касается «стипухи», ее чрезмерной «скромности». И опять же: щего-ляют этими словечками первокурсники. Сту¬дент-дипломник говорит «нормально». В актер¬ской среде больше всего говорят о «ракурсах», «мизансцене», «фотогеничности», «публичном одиночестве» профессиональные участники массовых сцен. И в матросах я был, и там все нормально с языком. «Салага» еще нет-нет выщелкнется со словцом, но его тут же осадит тот, кто служит по последнему году. Да он и промолчит в среде старших, это он с девушкой позволит себе «полундру» или «сачка». Но вот в литературе запестрели «предки», «чуваки», «чувихи», «хаты», «лабухи» — и пошла писать губерния: критики и пенсионеры ополчились на это, модные писатели упорствуют: целое дело! А «дела» нет «за отсутствием состава пре-ступления». Поумериться бы с этим. Правда, «из мухи слона раздули». Если послушать речь современного школьника, то больше всего поража¬ешься не тому, как много в ней жар¬гонных слов, а наоборот — тому, как их мало и как они часто повторяются. Круто, отстой, чел, клево, уау... Десят¬ка два-три слов, не больше. Как специ¬алист по жаргону могу компетентно утверждать достаточно, казалось бы, парадоксальную вещь: в 80-е годы жар-гонизмов в речи школьников было (если не учитывать узкоспецифические ком¬пьютерные и т. п.) больше, чем сейчас,причем значительно. И интерес к жар¬гону (как чему-то потаенному, запрет-ному) был больше. Сейчас статус жар¬гонизмов примерно такой же, как и у цитат и рекламных слоганов. Это — привычный, даже скучный антураж жизни. Что-то вроде пионерской линей¬ки тридцатилетней давности. Страшно не мифическое засилие жаргонизмов, а то, что они стали чем-то очень напо¬минающим советский канцелярит. Кру¬той чувак — это то же, что проделать определенную работу. Так же скучно и неинтересно. Сниженная лексика слов¬но бы въелась в сознание, и ее статус как сниженной смещается «вверх». Рас¬шатывается иерархия стилей. Человек перестает чувствовать, где высокое, где нейтральное, а где низкое. Подобное явление периодически происходит в языке. Великий русский лингвист Б. А. Ларин называл его «варваризацией» или «концентрическим развертыва¬нием»2. Такие «варваризации» (большей или меньшей силы) повторяются каж¬дые 70—80 лет. Нечто подобное имело место в России после революции. Лучшее свидетельство «варваризации» 90-х годов XX в. — школьные и абиту-риентские изложения и сочинения. К примеру: «Ноздрев по своей сути был подл и подколо-ден, и не случайно именно он заложил Чичи¬кова на банкете; Часть матерных образов в ро¬мане Шолохова мы рассмотрели. Теперь коро¬тенько пройдемся по матери Григория; Снача¬ла Онегин посылает Татьяну на все пять сто¬рон, а потом, когда понимает, что она классная девушка, возвращается к ней жить; Декабри¬сты последние восстали, а потом никто против царя не мог и гавкнуть; Пугачев в романе до конца отрабатывает гриневскую дубленку; Душа Печорина сжилась с бурями, вихрями и качка¬ми, и на берегу ему тоска зеленая; Ночью Пе¬чорин учредил мордобой, а когда к нему на¬грянули детективы, он ложно зевал и прикры¬вался насморком; Шарик очень умен, он даже знает, как пахнут пролетарии, и опознает в зад Главрыбу». Все это, конечно, печально. Но повто¬рюсь: приведенные примеры никак не являются иллюстрацией «деградации языка». Они всего лишь образцы той «разрухи», которая наблюдается, по словам классика, «в головах, а не в кло¬зетах». Разрухи чувства стиля, которая, во-первых, в конечном счете все-таки поправима, и, во-вторых, присутствует далеко не во всех детских головах. К примеру, приемные сочинения в МГУ в последние годы в целом говорят о мед¬ленном, но верном выправлении ситу¬ации, особенно если речь идет об аби¬туриентах из провинции. Москва, став¬шая объектом наиболее радикальных экспериментов в области среднего об¬разования, похоже, выправляется мед¬леннее. Но и здесь наблюдается поло¬жительная динамика. По всей видимо¬сти, в образовании — и среднем, и выс¬шем — началось что-то типа «неофи¬циального ретро», т. е. возвращения, иногда и даже чаще всего вопреки «но¬ваторским директивам сверху», к «ста¬рым добрым» методикам, приемам, под¬ходам, видам работы. Мало того: некоторые процессы, оце¬нивавшиеся в конце 80-х — начале 90-х годов как катастрофические, таковыми не оказались. Приведу, казалось бы, частный, но весьма показательный при¬мер. Московский старшеклассник об¬разца начала—середины 90-х годов был носителем так называемого гипертро¬фированного аканья. Растяжение пер¬вого предударного гласного как черта манерного говора московских купчих известно с XIX в. Аканье — вообще традиционный ма¬териал для насмешек над москвичами (ср. у Даля: С Масквы, с Пасада, с аваш— нот ряда...). По всей видимости, пик «гипераканья» пришелся на начало — середину 90-х годов. Московская мо¬лодежь манерно растягивала первый предударный гласный буквально пого¬ловно. Сейчас эта черта хоть и сохра¬няется, но несколько ослабевает. По¬слушайте, к примеру, речь главного ге¬роя «Брата-1» и «Брата-2». Кажется, что это слегка подросший и чуть меньше акающий герой «Курьера», который акал просто отчаянно. Гипертрофиро¬ванное аканье все реже звучит из уст дикторов. Десять-пятнадцать лет назад манерное аканье казалось эпидемией. Думалось, что это посягательство на самое святое — на нормативную струк¬туру русского фонетического слова, вы¬раженную знаменитой формулой ака-демика А. А. Потебни: 1231 (так назы¬ваемая схема редукции). Манерно ги¬перакающая московская молодежь вме¬сто схемы 1231 упорно выдавала како¬го-то фонетического монстра, что-то наподобие 03203. Поскольку чрезмерное растяжение первого предударного гласного сопровождалось полным «съе¬данием» всех предударных, начиная со второго, и заударных, кроме последне¬го, приобретавшего какой-то зловещий ьг-образный оттенок. Вместо [пъвл ра-ч'ивълъ] звучало примерно так: [пва-рач'влы]. Подобных примеров «отката» к при¬вычным стандартам, говорящих о том, что система языка не дает расшатать себя речевыми реализациями, можно было бы привести множество. И тем не менее именно в области речи и ее культуры многие тенденции не могут не настораживать. Тем более что тенденции эти, во-первых, имеют явно долгосрочную перспективу и, во-вто¬рых, носят интернациональный харак¬тер, иначе говоря, являются, как это ни печально, отчетливым следствием гло¬бализации. Если упомянутая выше варваризация 90-х годов с ее жаргонизацией, гипер¬аканьем и прочими новациями в целом была явлением внутрикультурным (практически единственное, что пришло извне — это англицизмы и ряд ино¬язычных словообразовательных моде¬лей, типа все тех же «слов-биномов», но русскому языку к иностранным за¬имствованиям, мягко говоря, не привы¬кать) , то в последние годы в русскую культуру начинают, как мне кажется, всерьез проникать некие глубинные, глобальные, структурнозначимые тен¬денции, характерные для многих язы¬ков и культур. Тенденции эти проявля¬ются одновременно и в СМИ, и в систе¬ме образования. Опять же — не будем добавлять оценок. Оценка— личное дело каждого. Постараемся разобрать¬ся. Первое, о чем хотелось бы сказать, — это то, что у всех на слуху. Речь идет о пресловутых тестах. «Тест и куль¬тура речи» — тема очень непростая. И более чем актуальная. Первоначально понятие теста пришло из медицины и психологии, затем при¬жилось в информатике. Наконец под тестом стали понимать любую целевую стандартизированную проверку кого-либо или чего-либо на что-либо узкое и конкретное. Существует экзамен, комплексное испытание (например, истребителя или выпускника школы), а существует упражнение, тест (например, спортсме¬на на наличие допинга или школьника на знание н/нн в причастиях). В нашем образовании эти понятия как-то сме¬шались. Причем явно все перепутали не учителя с учениками, а где-то «там, наверху». Какие-то крупные чиновни¬ки (бывшие математики), которые ре¬шили, что в области гуманитарной все обстоит точно так же, как и в матема¬тике. Тесты в области преподавания языка и литературы существовали всегда. Уп¬ражнение в учебнике, чтение наизусть стихотворения и т. п. — все это тесты. Принципиальная разница между тестом и настоящим экзаменом заключается в том, что тест есть механическая про¬верка частных знаний, экзамен — про¬верка умения думать на основе всей приобретенной суммы знаний. Замечу, что самое нелепое, что мне приходи¬лось видеть, это так называемые твор¬ческие тесты по литературе и языку. Если тест по литературе, строящийся по схеме «выбери правильный ответ», вызывает некую неловкость или улыб¬ку3, то «творческий тест» в большинстве случаев вызывает у школьника недоуме¬ние. Он просто не может понять, что от него хотят. Кроме того, заложенные в тесты «правильные» ответы часто бы¬вают более чем сомнительными. Твор¬ческий тест — это глубинный оксю¬морон, потому что творчество — это что-то принципиально нестандартное, а тест — принципиально стандартизи¬рованное. Большой экзамен (например, тот же ЕГЭ) должен быть творческим, а из него делают набор тестов, т. е. про¬верку совершенно произвольной сум¬мы частных знаний. Это неверно. Я по¬нимаю, что выражаю мнение достаточ-но радикально. Имею право. Откуда пришла идея теста? Она за¬имствована из западного образования, в значительной степени — из американ¬ского. И здесь надо четко понять одну простую вещь. Американское и евро¬пейское образование (особенно гума¬нитарное, на которое искусственно была накинута сетка технократических стандартов) в настоящее время находит¬ся в глубочайшем кризисе — структур¬ ном и затяжном. Особенно — амери¬канское. Еще в середине (примерно в 60-х годах) XIX в., т. е. полтора века на¬зад, американцы начали выстраивать свою систему. Идея у них была доволь¬но благородная: сделать образование доступным д\я всех (как и у нас сей¬час) . Америка — страна богатая, и они развернулись широко. Появление «но¬вого образования» совпало с эпохой ин-дустриального общества, и образование приобрело чисто индустриальные чер¬ты. Тут-то и подвернулся тест. Систе¬ма тестового контроля — полная ана¬логия конвейерного производства. Под¬готовка узких специа\истов, способных проделывать ограниченный набор опе¬раций, — доминанта образовательной индустрии. Отмечу, что к элитарному образованию (престижные школы и вузы) в Америке тест не подпускается на расстояние ружейного выстрела. Там — примерно то же, что было (и отчас¬ти сохраняется) у нас: живое, преиму¬щественно индивидуальное общение учителя и ученика, бесконечные объем¬ные сочинения (эссе), их вдумчивый анализ педагогом, обсуждения и т. д. и т. п. Основная же масса школ и уни¬верситетов США в течение десятилетий шла по пути постоянного снижения тре¬бований к учащимся и упрощения про¬цедур проверки знаний (тестирования). Итак, на Западе сейчас доминирует индустриально-тестовая технократиче¬ская система образования (особенно школьного), которое совершенно не соответствует новой постиндустриаль¬ной эпохе, где ключевая фигура — мыс¬лящая, творческая, максимально широ¬ко образованная личность. Самое сла¬бое звено при этом — обучение родно¬му языку. Это признают очень многие эксперты: американцы, французы, ис¬панцы и др. Парадокс, но советская система об¬разования многими своими чертами полностью соответствовала будущей, постиндустриальной эпохе, которая в СССР еще и не думала начинаться. На Западе же, который экономически был куда ближе к постиндустриальной эпо¬хе, образование сильно отстало и оста¬валось в целом индустриально-тестовым по духу. Интересно, что в настоящее время одна из модных тем на Западе — советская система школьного и вузов-ского образования. О ней пишутся дис¬сертации. В Россию приезжает множе¬ство экспертов, чтобы изучать то, что у нас еще осталось от советского прошло¬го. Не берусь судить об уместности тес¬тов в области преподавания точных и естественных наук. Но, выражая, как я догадываюсь, весьма крайнее мнение, хочу сказать следующее. В целом в гуманитарной области, а особенно в области языка, словесности тест может выполнять лишь традици¬онную роль частного, промежуточного контрольно-проверочного упражнения. Итоговые проверки степени владения языком могут протекать только в таких формах, в которых экзаменуемый пол¬ноценно демонстрирует свое владение активными формами речевой деятель¬ности — говорением и письмом. Уме¬ние читать и слушать подразумевается. Конечно же, разбор предложения, расставление знаков препинания и прочие элементы теста должны быть сохране¬ны. Но упор на творческое, «порожда¬ющее тест» начало, очень важен. Одно из определений человека постиндуст¬риального общества примерно таково: человек, умеющий порождать тексты, адекватные быстро меняющимся вызо¬вам мира. Причем тексты четкие, яс¬ные и краткие. Особенно страдает не столько пись¬мо, сколько говорение. Еще в XIX в. в российских гимназиях и университетах был жив жанр хрии, т. е. подготовлен¬ной речи на заданную тему. Что-то вро¬де сочинения, только устно. Потом хрии стали писать. Думается, возрождение жанра устной хрии было бы весьма по¬лезно. Наконец, еще одно соображение (уже неоднократно высказывавшееся5) отно¬сительно теста. Тест как процедура выбора верного решения из ряда предлагаемых (наибо¬лее часто встречающаяся разновидность теста) по сути своей глубоко противоре¬чит самому исконному значению слова культура. Иначе говоря, тест как провер¬ка речевого навыка находится вне обла-сти культуры речи. Культура есть систе¬ма альтернатив. Тест есть снятие любой альтернативы. Культурный человек — человек, мыслящий многомерно, альтер¬нативно. Говоря языком лингвистики, культура речи — это умение мыслить синонимически. Культурно говорить зна¬чит, во-первых, уметь одно и то же вы¬разить разными способами, а во-вторых, четко видеть нюансы смысловых отли¬чий предложенных тобой вариантов. В основе идеи теста лежит антиномия, антитеза («верное — неверное»). Ниче¬го «криминального» в антиномии нет. Но полное и безоговорочное доминирова¬ние антиномииприводит на уровне мышления к безальтернативности (а сле¬довательно — к примитивизму и к нетолерантности, непримиримости и т. д.), а на уровне языка — к крайнему обед¬нению арсенала речевых средств. Не могу не процитировать здесь Ан¬дрея Платонова, четко сформулировав¬шего центральную идею культуры речи и мышления: «Мощь человеческого со¬знания есть способность ясного, пол-ного и одновременного представления о многих совершенно разнородных ве¬щах»6. А также, добавим от себя, спо¬собность выразить эти представления самыми разными способами.